– Ты чего так раскипятилась, красотка? Не хочешь фруктов – возьми рыбца вяленого. Постного не любишь – окорок в дорогу дадим… Да хоть жареного ящера в мешок засунем! Но умоляю: не плюйся больше в мою сторону, не то отвешу тебе такого пинка, что без крыльев долетишь до самой Шапки Бога. Лучше спой нам песню, либо расскажи про завтрашнюю погоду – все пристойнее, чем харкаться в приличном обществе.
Слышит Кавотя наши с колдуньей беседы и понимает – не пахнет тут посольством из Дворца и пламенным воссоединением двух разбитых сердец, а коли так – лучше втянуть голову в жирные телеса и тихо-тихо присутствовать, едва дыша…
Колдунья замерла на миг – уж не знаю, расслышала она мои предупреждения, или нет – глаза прикрыла, открыла и дальше шепчет, вроде бы как про себя, но все-таки вслух:
– Кровью своей, дыханием своим, судьбой своей, сердцем, душой, жизнью – ненавижу! Ненавижу, презираю… Я бы прокляла тебя, презренный, да потрачено проклятье мое… да потрачено без остатка, на такую же мразь в портках… Безмозглый, жирный, подлый… О, как я вас всех ненавижу…
– О, прекрасная незнакомка! О, как я тебя понимаю! Не хочешь окорока и фруктов – тогда двигай отсюда, да пошевеливайся, утка плевучая, вон, я отсюда вижу: хлеб и уксус тебе приготовлены. Стой!..
Я хорошо умею командовать ратниками, бабами и даже лошадьми: стоило мне приказать – всего лишь на человеческий голос, без малейшей степени колдовства или магии – остановилась колдунья как вкопанная, быть может даже сама не понимая – как это она так послушалась вражеского окрика?
– Что же это мы расстаемся на гнилом ветру, сердитая красавица? Ты хоть скажи, какая погода к вечеру-то будет, видишь, весь трактир тебя слушает, затаив дыханье?
Весь трактир – это я, трактирщица Кавотя Пышка, да трое ее слуг, из которых двое, как я понял – то ли внуки, то ли внучатые племянники. Не знаю, какой там она была жрицей, пока из-за проступков своих силы не лишилась, но чутье у нее и посейчас отменное: один волосок ей оставалось преступить, чтобы навлечь себе погибель по моей немилости, но она вовремя остановилась, голос мой услышав и правильно разобрав то, что в нем содержалось. Были у красотки Малины губы фиолетовые, а стали иссиня белые, подхватила она невидящей рукою мешок, который ей Кавотя приготовила, деревянным башмаком ткнула в деревянную же дверь и вышла, бормоча про себя нечто такое… сердитое… А может даже и злобное, я решил не прислушиваться – мало ли, осерчаю вдогонку на ее слова, да и того… лишу окрестных баб единственной врачевательницы…
– А что, Кавотя, всегда она такая, со всеми?
– Да почти что так, господин Зиэль: не со всеми, а, извиняюсь, с мужиками, к мужчинам она крепко осерчавши.
– Приодеть, умыть, довесела напоить и замуж выдать! И сразу все ее «серчание» пройдет, как рукой снимет. Впрочем, я ей не жених, не сват и не сводня. Пойду, прогуляюсь. Есть какие-нибудь лодки на озере? На острова хочу сплавать – ох, давненько я не предавался созерцанию. Воин, называется…
– Есть, как не быть? Там этих лодок-то – от каждого нашего дома, почитай, по две имеются… Любую свободную можно взять, только потом возвернуть на прежнее место желательно. А я уж потом-то расплачусь, господин Зиэль, не сомневайтесь.
– Не сомневаюсь. На обед – все по твоему усмотрению, но чтобы рыба тоже была, и зелени, зелени разной побольше. И всяких там соусов, подливок, погуще и поострее.
– Будет исполнено, господин Зиэль!
И снова я на озере Поднебесном. В этот раз никто не покушался на мою безмятежность, ничто не мешало мне оставаться наедине с собой, почти как когда-то, в очень древнюю пору, еще не знавшую людского делания и присутствия. Вспомнил я, залез в воспоминания и словно бы наяву увидел: в те далекие-предалекие времена не строил я плот и не наколдовывал лодку – зачем, когда некому на меня смотреть, когда лодок-то не было? Я просто шел по озерной глади, аки посуху, а оно, послушное воле моей, умеряло даже мелкие волны под ногами, дабы не спотыкался я о водяные гребешки, но скользил по ним, или бежал без помех… И я бежал, стараясь обогнать круги по воде, вызванные этим же бегом моим, и нагнав – отнюдь не спотыкался, ибо круги сии были невысокими и очень пологими, и тоже очень мягкими и послушными… Сам я также не напоминал человека обликом своим и нимало не грустил по этому поводу… Но, по-моему, и тогда у меня было две ноги… или лапы?.. Не важно, пусть будут две задние лапы. И несколько передних. Предположим – также две, лень сызнова лезть в воспоминания и уточнять.
Нынче, когда белый свет сплошь заселен царствами-государствами, демонами, зверьем и людишками, сейчас, в данный миг – тоже никто из людей, богов и демонов на меня не смотрит (зверей я не считаю: они не проболтаются), но я благонравно и скромно, как простой смертный, бреду вдоль берега, то и дело забираюсь в камыши, в поисках подходящей лодки, нахожу ее и… Нет, выгребать на простор пока еще рановато – воду надобно вычерпать со дна лодки, что я и делаю с помощью привязанного к борту берестяного ковша… Зачем, не проще ли повелеть маленькой воде самой покинуть лодку и выпрыгнуть в объятия большой воды, сиречь озера? А вот вздумалось мне! Да, захотел, и самодурство здесь ни при чем: раз уж я человек, то я просто обязан держаться по-человечески…
– Угу! По-человечески он держится! Сейчас рыбы от смеха полопаются! Ты же только и делаешь, что чуть ли не по каждому поводу вылезаешь из человеческой шкуры и машешь во все стороны колдовской и демонической мощью, а то и пуще того…
– Я, что ли?
– Ты что ли! Кто богинь напугал? Кто им сознание затуманил, кто их игрою в кости надурил?
– Они первые начали.
– Какая разница – кто первый начал? Речь идет о тебе и о твоей способности соблюдать собственные уверения и клятвы.
– Я очень даже способен, глаза протри и уши прочисть, бурчала! Я уже много тысяч лет ничего такого себе не позволяю… почти ничего.
– А пайзы себе кто наколдовывал? А кто над Пригорьями летал? А беднягу Камихая кто едва до смерти не забил?..
Вот так всегда… Я не знаю, что такое совесть, потому что все известные мне людишки, включая бывшего богохульника и грешника, а ныне самого светломудрого и праведного отшельника Санги Бо, так и не сумели мне этого объяснить, но, похоже, отсутствие угрызений совести мне вполне заменяют постоянные перебранки, которые я веду сам с собой…
Да, нечем крыть: очень часто я совершенно доказательно объясняю самому себе – зачем и для чего я веду человеческий образ жизни, но еще чаще, по самым разным поводам, бывает, что и ничтожным, выпрыгиваю за границы этого самого образа… Как совместить противоречия сии? А запросто: уверен, что разума моего все-таки хватит, чтобы соблюсти необходимую меру того и другого. В чем, в каких считаемых величинах эта необходимость выражается? И опять нет ничего проще: пусть мне будет всегда удобно и любопытно, а жизнь в облике человеческом пусть всегда будет привлекательна и не проста! Вот и вся пропорция. Судей же надо мною нет, чтобы определить, правильную ли я меру сочетания выбрал, или накренился в ту или иную сторону, я сам себе судья – и уж себя в обиду не дам.
